Мать слушала невнятные вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что
старший судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали. Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания.
Старший судья не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
Упираясь одною рукою о стол,
старший судья, закрыв лицо бумагой, начал читать ее слабо жужжавшим, шмелиным голосом.
Неточные совпадения
Толстый
судья наклонил голову к
старшему и что-то прошептал.
Во всем городе только и говорили о кандидатах, обедах, уездных предводителях, балах и
судьях. Правитель канцелярии гражданского губернатора третий день ломал голову над проектом речи; он испортил две дести бумаги, писав: «Милостивые государи, благородное NN-ское дворянство!..», тут он останавливался, и его брало раздумье, как начать: «Позвольте мне снова в среде вашей» или: «Радуюсь, что я в среде вашей снова»… И он говорил
старшему помощнику...
— Ах ты, дурачина, дурачина! — перервал старик, — да разве без
старших жить можно? Мы покорны
судьям да господам; они — губернатору, губернатор — царю, так испокон веку ведется. Глупая голова! как некого будет слушаться, так и дело-то делать никто не станет.
— Чего? Кто это? — спросил Артамонов
старший, и Мирон отчеканил, точно
судья, читающий приговор свой...
Пётр сидел на стуле, крепко прижав затылок к стене; пропитанная яростным шумом улицы, стена вздрагивала; Пётр молчал, ожидая, что эта дрожь утрясёт хмельной хаос в голове его, изгонит страх. Он ничего не мог вспомнить из того, о чём говорил брат. И было очень обидно слышать, что брат говорит голосом
судьи, словами
старшего; было жутко ждать, что ещё скажет Алексей.
раздался военный клик Фамусова. А кто эти
старшие и «
судьи»?
Ефремов тогда обратился к
судье и, глядя на него, словно бы на
старшего офицера или на капитана, начал...
—
Судья? У нас, барышня, три
судьи, — отвечала старуха. — Один из них давно уж никого не судит. Он лежит, разбитый параличом, десять лет. Другой не занимается теперь делом, а живет помещиком. Он женился на богатой, взял в приданое землю, — до суда ли ему теперь? Но и он уже старик…Женился лет пятнадцать тому назад, когда у меня помер мой
старший сын, помяни, господи, его душу…
Только молодой человек, охотник до куренья, испытывает какое-то странное, тревожащее его чувство, которое он не может отогнать при неотвязчиво вспоминающихся ему благородных, сильных, неотразимых словах подсудимого, выраженных с таким волнением. На совещании
судей молодой офицер этот хотел было не согласиться с решением
старших, но замялся, проглотил слюну и согласился.